«Елико согреших от юности моея…»

В моей семье с Пасхой было почти никак.

Было ей-Богу как-то не до неё, и, честно говоря, выглядело повсеместно доказанным фактом, что раз упавшая Церковь больше никогда не поднимется. В храмы частили одни старухи, а на редчайших ведомых ими туда детей в длинных оборчатых платьицах и платочках даже я косился дико, как на чудом уцелевшую сектантскую поросль.

Родители не были членами партии, но оба происходили из партийных семей, где упоминание какой-либо христианской универсалии считалось зазорным, где-то смешным и стыдным, а где-то и преступно легкомысленным. В «обществе» могли одёрнуть, а порой одёрнуть и весьма сурово – ты что, дескать, может, и в храм ходишь? Может, у тебя дома ещё и иконы есть?

Снисходительность, мол, «пусть их», кончалась относительно любого христианского предмета, я бы сказал, пощёчинообразно. Уход блестящего студента-физика в семинарию рассматривался как семейная трагедия, а заодно и пятно на репутации.

Лишь в 1990-е мать стала печь куличи, но никакой речи о том, чтобы освятить их, никогда не заходило.

…Свою первую Пасху я запомнил навсегда.

Она досталась мне прямо в школе, в 1984-м «оруэлловском» году: на перемене между русским и географией в сине-коричнево-чёрной толпе вдруг мелькнуло белое пятнышко.

- Смотри, христоверующая! – прошептал кто-то на ухо, давясь от смеха.

В советской школе был обычный солнечный весенний день.

Эта хрупкая девочка просто не поняла, что сделала. Может, так её одела недалёкая мать, может, инициативу проявила она сама.

Она пыталась спрятаться, убежать, но ей не давали.

- Христоверующая!!! Белый фартук нацепила! Дура! Крыса церковная! Как её зовут-то? Ща к директору отведём! Ты что празднуешь, дура? Какую Пасху? На кладбище давно твоя Пасха! С крестами!

В девчонку летели синеватые комочки ластиков. Кидали бойко, изо всех сил, стараясь попасть в лицо.

Она не плакала. Заслонялась, падала в кучу наваленных перед классом портфелей, выставляя голенастые ноги в светлых колготках.

Не блондинка – соломенная, да ещё белая, как пышный фартук, от испуга…

Ей начали выворачивать руки, пытаться содрать фартук, и вот уже одна бретелька порвана, другая чудом держится на остром плече....

Завуча, курсировавшего по рекреации, когда надо и не надо, и след простыл.

Она была с нами один на один.

Никто не вступался.

Наши девочки-отличницы в отглаженных пионерских галстуках, сложив руки на груди, смотрели сурово и осуждающе.

Кидал ли я? Не помню.

Точно смотрел на расправу с такой же «римской» языческой неприязнью – филигранно выверенной нашими газетами, стократ оправданной шоком от классово чуждого, из небытия возникшего «праздника».

Римский подросток, привыкший к аренам и львиному рёву стадионов – вот кто я был тогда.

И, честно говоря, забава не казалась мне какой-то уж особенно забавной. Видел я к тому времени зрелища и пострашнее – как человеку откручивали голову. Руками. Или как режут человека бутылочной «розочкой», рывком насаживают на финку с цветной наборной рукоятью. Помнил и густые, почти чёрные капли крови на асфальте, и на пыльной траве, и вой сирен, милицейских и скорых. Всякое было.

…Точно помню, что поймал отскочивший пружинящий брусочек, лениво, только чтобы не отставать от других гонителей, прицелился… и тут грохнул звонок на урок. Занесённая рука опустилась. «Римляне» бросились врассыпную, и о «христоверующей» забыли.

Может быть, она сняла фартук, скомкала и сунула в ранец, доходив день в коричневом платье.

Может быть, не сняла и до конца дня уворачивалась от насмешек, угроз, хватания за волосы.

Может, угроз и не было: истощились пыл и фантазия преследователей, устали, убежали, отвлеклись…

Кто ты теперь?

Есть ли?

Слышишь ли?

Прости меня.

Сергей Арутюнов